Историк, профессор Ратгерского университета, анализируя дневники того времени, причем среди их авторов — бежавшие в город крестьяне и представители городской интеллигенции, работавшие сельскими учителями, инженеры и писатели, исследует, как люди пытались отыскать смысл в происходивших в обществе переменах и понять, каково их подлинное место в мире. Одна из частей книги посвящена дневнику известного драматурга Александра Афиногенова.
Во многих дневниках раннего советского периода само понятие «психология» использовалось с отрицательным оттенком, а идеология, которая насаждалась советской властью, приобреталась путем сознательной борьбы с психологий. Так бывали случаи, дети кулаков, скрывавшие свое происхождение, стремясь органично вписаться в окружающую действительность, опасались, что унаследовали от родителей врожденную кулацкую психологию и не смогут от нее избавиться.
««Психологию» авторы дневников считали также фактором, ответственным за многие антисоветские преступления, о которых они узнавали в 1930-е годы. Зинаида Денисьевская, учительница из Центрально-Черноземной области, была озадачена, прочитав в газетах, что на территории области действовала вредительская Трудовая крестьянская партия, в работе которой участвовали некоторые ее знакомые: «Не понимаю я этого. Их психология мне совершенно непонятна. Кто они – дураки, сумаcшедшие или негодяи?»
Старый меньшевик Лев Дейч описывал новый заговор правотроцкистских сил, о котором узнал из газет, как «кошмар» и утверждал, что не способен «понять психологию этих лиц, что их побуждало, на что рассчитывали, к чему стремились». В разгар политических чисток 1937 года драматург Всеволод Вишневский заносил в дневник мысли о «врагах и их агентуре… Психология предателей… Вероятно, от неверия в силы народа, партии… Это пораженцы духа, злобные, мелкие… Капитуляторы перед лицом капитала… Читаю о Ленине, его упорстве, воле». Как свидетельствуют дневники Вишневского и Веры Пановой, психология считалась чем-то ведущим к слабости и пораженчеству».
В 1937 году Афиногенов жил писательском Переделкине с женой и новорожденной дочерью почти в полной изоляции. Как он сам отмечал, что его бывшие приятели-писатели оказались трусливыми как зайцы, боясь общаться с павшим в явную немилость (уже исключенным из партии, но еще пока не арестованным) коллегой. С веранды своей дачи Афиногенов, по его собственным словам, не раз замечал, как соседи-писатели, проходившие мимо, демонстративно не здоровались, отворачивались. Установленный на даче телефон не звонил целыми днями – никому не было дела до опального Афиногенова. И в это время основной связью его с внешним миром стало радио. Зная о волнах арестов, проходивших как в столице, так и поблизости – в Переделкино, Афиногенов, почти повторяя в своем дневнике свою публичную самокритику на собрании драматургов, писал: «Дни великого очищения! Чем злее и страшнее слова по моему адресу, тем больший подъем духа. Совсем не страшные слова, совсем не злые люди, они говорят правильно со своих точек зрения, я же сам произнес для себя более жестокий приговор, поэтому приговоры людей не пугают меня теперь».
Проведя ночи в ожидании ареста, «возродившийся/пробудившийся» Афиногенов решил, что его страхи все же излишни: «Там, на Лубянке, сидят разумные люди. Несмотря на безумную занятость работой, они смотрят в корень всего… и ничто не заставит их арестовать невиновного человека».
